Вера полозкова если бы я была мужчиной

Дневники Веры Полозковой

«Жальче всего людей, одержимых неотступным желанием всех чему-нибудь научить. Это самый прискорбный пример моральных инвалидов: какправило, кроме того, чтобы вещать и делать снисходительное менторское лицо, они вообще ничего не умеют», — пишет в своем ЖЖ (он имеет название miss understanding) поэт и блогер Вера Полозкова (она же vero4ka). Имеет на это право! Ибо юзеров, то есть читателей, то есть ежедневных посетителей ее дневника, насчитывается уже 21 тысяча. А вся аудитория блога,честно посчитанная электрической машиной, —уже под сотню тысяч, то есть превосходит многие бумажные издания, даже популярные. Блогер — это не профессия, но именно дневник сделал vero4kу известной на всю страну. А ее стихи, песни, сценарии, работа в театре — то есть, по старому, основная работа — лишь дополнили этотобраз. Поэтому в нашей постоянной рубрике прознаменитых женщин сегодня не актриса, не телезвезда, не спорстменка, а блогер. И это логично.

Фото: Дмитрий Наумкин

ВСЕ О МОЕЙ МАТЕРИ

Вера, сегодня вы известный блогер, которого ежедневно читают тысячи людей, а в детстве вы вели дневник, в котором девочки обычно записывают всякие секреты?

– Да, лет с девяти.

Мама их читала, когда вас не было дома?

– Нет, у нее с этим, слава Богу, все в порядке. У нас не было друг от друга тайн до моих лет тринадцати, мы были неразделимы, я сама приходила ей читать свой дневник. Мама любила меня больше, чем стоит, но не в смысле оберегания и опеки, а так сильно, что у нее не осталось ее самой. Это было неправильно – ее жизнь оказалась полностью подчинена моей. У нее не было совсем никакой себя все это время, и теперь так или иначе я за это огребаю.

А вы маминых женихов из дома не выгоняли?

– Нет, не приходилось ни разу. В детстве мне очень хотелось папу, все были при папах, всех папы забирали, всех катали на плечах и называли принцессами, а меня не катал никто: мама спину сорвала, таская грудную меня и коляску на третий этаж без лифта. Мне папы очень не хватало. Есть даже байка семейная, как я спрашиваю маму: «А где папа, который мне полагается?» А она говорит: «Его же надо искать, а я все время с тобой сижу. Чтобы его найти, надо выйти из дома». – «Ну как? Это же очень легко. Открой форточку и покричи». И у нас эта история была довольно долго: если хочешь найти мужчину – открой форточку и покричи.

И вы никогда не видели своего папу?

– Видела в два года. Я это помню очень хорошо. Он умер, когда мне было лет семь. Он с нами не жил, у него остались еще две дочери. Я общаюсь сейчас с младшей сестрой, она живет в Финляндии, мы очень похожи: она такая смешная девица, учится в театральном колледже. Такая же сумасшедшая, как я.

СВОЙ ПАРЕНЬ

Юноши пишут стихи, когда хотят, чтобы любимая девушка обратила на них внимание, а зачем девушки этим занимаются?

– Это же всегда попытка договориться с мирозданием в отсутствие равноправных собеседников. Поэтому выбирается такая довольно пафосная и, как многие считают, устаревшая форма высказывания. Потому что других способов мало. Это такое вполне себе послание с целью установить попытку взаимопонимания с миром. Но делается это явно не для того, чтобы понравиться, больше того, мне кажется это ровно обратный эффект имеет. Это ставит людей в тупик.

А почему мужчины так пугаются вашего дара?

– Несоразмерность страшна. Непропорциональность написанному. Люди мне все время объясняют, что они не то, что я про них думаю. Что за несколько месяцев или дней общения я успеваю придумать про них целую мифологию, которой они не соответствуют. Мальчик один мне объяснял: «Дело не в том, что что-то не так, а просто у тебя другая оптика совершенно. Я тебе очень завидую, я не вижу так, как ты, я не читаю в словах того, что читаешь ты, у тебя прекрасный волшебный мир, к которому я не имею отношения, я там выдуманный. Мы не удивительные, не прекрасные, ты не знаешь, что на самом деле с людьми происходит». Я это понимаю: трудно, когда тебя ставят перед фактом большой любви к тебе, это чудовищная ответственность. У меня весь подростковый период был посвящен переживаниям и пережевываниям всех форм несчастной любви. В меня впервые начали влюбляться довольно поздно, поздно-поздно, под двадцать.

Может, не в тех влюбляетесь?

– Мне кажется, в тех. Просто нет цели, видимо, быть счастливой в этих отношениях. Все, что происходит в жизни с людьми, служит для их обучения. Пока ты живешь на одних инстинктах, как животное, которое под постоянным кайфом от гормонов, выбрасываемых в кровь, ты выбираешь не тех, с кем будешь счастлив, ты даже не понимаешь, что такое быть счастливым; ты выбираешь тех, которые многому тебя научат, а это всегда, конечно, драма. И проблема. Ты выбираешь красивых, ты выбираешь стремных, ты выбираешь опасных, ты выбираешь непохожих на всех остальных, ты выбираешь тех, кто не ведется, кого надо покорять, тех, ради которых надо расти, ради которых надо читать. Я все время выбирала совсем безнадежные варианты.

Мужчины – это материал для ваших стихов?

– Не, упаси Господь! Они повод для них, но далеко не всегда. Бродский говорил: «Поэт пишет не потому, что “она ушла”, а потому, что языку есть что через это сказать». Влюбленность усиливает все, она как наркотик, под которым все обретает другой вкус, другую плотность, пропорции; меняется оптика, фильтры. Ты начинаешь писать стихи от новизны того, что с тобой происходит, тебя как будто на резкость навели. Но влюбленность не причина. Происходит это в любых состояниях. Надо просто жить, и все. В циклах каких-то четко прослеживаются адресаты, там можно портрет нарисовать по факту прочтения каждого цикла стихов. У меня даже была идея, когда мы собирали первую книжку, – она получалась какая-то безалаберная, потому что там были стихи за пять лет обо всем на свете, – разбить ее по мужикам.

И сколько глав в вашей книге?

– Порядочно выходило. Многие не знали, что это все про них. У меня даже про это шутки в самих текстах есть, о том, что «как славно, что ты сидишь сейчас у экрана и думаешь, что читаешь не про себя». Это мог быть большой друг из компании, с которым мы тусуемся месяцами, годами, но он не знает ничего, естественно. Да, интересное было время.

А сейчас другое?

– Конечно. Совсем другое, поэтому так и страшно. Непонятно, что делать. Мне сейчас комфортнее одной уже очень давно. Гораздо! Меня очень веселит формулировка «разочароваться в мужчинах» – это как «разочароваться в китайцах» или «разочароваться в строителях»; я не разочаровывалась, нет, у меня все друзья – мужики, у меня их пятнадцать, со многими мы дружим на протяжении последних десяти лет. Целая большая компания, где я тоже свой парень давно. Я прекрасно знаю, как они изнутри устроены, как им больно, как им плохо бывает, как они беззащитнее во многих ситуациях оказываются, чем мы, и как они не чухают того, что мы знаем на каком-то интуитивном уровне, они просто не видят этого. Я очень люблю их, они отдельные, очень печальные, очень загнанные такие существа, как правило, потому что на них гораздо больше ответственности лежит, чем на нас. У меня невероятно умиленное отношение к мужчинам.

МУЖЧИНЫ: ВИДЫ И ПОДВИДЫ

Какой самый большой секрет вы знаете о мужчинах?

– Мужчины – это все какие-то дети печальные, брошенные, как правило, грустные, либо перелюбленные, либо недолюбленные, с какими-то травмами по поводу того, что они не настоящие мужчины или полунастоящие, не делают того, что делают настоящие мужчины, хотя никто никогда в жизни не видел настоящего мужчину – нет такого. Они вечно предъявляют к себе требования, которым сами не могут соответствовать никогда, потому что это просто не они, потому что нежным, пухлым и смешным хочется быть мужиками с низким голосом, мускулатурой и сигаретой в углу рта, а горе мышц с сигаретой в углу рта хочется выплакаться кому-то наконец, и это вечная история. Они все время хотят быть кем-то не собой. Мужчин, довольных собой, очень мало. Это большая редкость и награда.

Если бы вы составляли классификацию мужчин, то на какие виды-подвиды вы бы их разделили?

– Их немерено. Есть такие вечные старшие братья для всех, у которых какая-то невероятная зона ответственности, им нужно всех спасать, отгонять всех от края пропасти, а сами они всегда остаются ни с чем, как правило. Есть, наоборот, локальные царьки, которые привыкли к мысли, что нет такого человека, который их не любит, и на этом задоре самонадеянном как раз и влюбляют всех остальных, потому что они не умеют, когда что-то на свете не по их воле. Это такие сибариты, лощеные, вальяжные, любящие одеваться, вкусно поесть, такие очень забавные – у меня много таких друзей. Такие гастрономы. Есть ищущие – такие путники, странники, нигде не остающиеся дольше, чем на какой-то краткий период, такие скитальцы, бесприютные люди. Не потому, что дома нет, а потому, что внутри нет центра равновесия. Очень умные, как правило, с кучей историй безумных, с любовями, со всеми делами, но покоя не нашедшие – такого монашеского немного типа, вечный поиск и аскеза. Есть такие хипстерствующие татуированные красивые животные, которые производят впечатление безумных бабников, а на деле только и думают о том, как справиться со своими паническими атаками ночными. Вообще, у меня большая нежность к этому подвиду биологическому. Мне кажется, они очень хорошие и часто незаслуженно несчастные.

А вы каких любите?

– Я люблю нелинейных, непрямых. Тех, которые внутри другие, чем снаружи. Я люблю тощих, скуластых, с ямкой на подбородке, с хипстерской челкой, довольно юных, как правило, лет двадцати трех-двадцати девяти, с какими-нибудь большими детскими травмами, какими-нибудь фобиями, талантами, которым они не равны и которые они не знают, как реализовать, или знают, но ничего для этого не делают, подающих надежды, перспективных художников, дизайнеров, режиссеров, музыкантов, дико начитанных, дико одиноких, очень замкнутых, как правило, на грани аутизма, с очень большим миром, в который пропуск имеют три человека. Таких интересно разгадывать, потому что все остальное быстро наскучивает. Счастливые рубахи-парни, излучающие позитив и радость бытия – это очень круто, но ты чувствуешь себя на их фоне моральным уродом все время, потому что им все нравится. Они в мире живут, а ты в борьбе, и в какой-то момент просто устаешь объяснять, что с тобой происходит. Ты живой и здоровый, но просто не можешь принять прекрасную и справедливую модель, в которой они обитают. И так быстро заканчиваются все мои романы с хорошими мальчиками, которые что-то мне разумное, доброе, вечное принесли и хотят отдать. Это невозможно, хочется разговаривать с человеком, который тоже в поиске находится.

КОРОТКИЙ ЖАНР

Была ли у вас любовь к женщине?

– Да, была однажды у меня такая история. Без ответа, слава Богу. Это был мой кумир юности, довольно известный человек, с которым мы быстро подружились, потому что я была очень настойчивой и изобретательной поклонницей.

Я как-то оказалась неожиданно в ближнем ее кругу. Она знала прекрасно, что со мной происходит, она не дура далеко и была уже взрослая девочка. Она меня воспитывала. Я была таким щенком маленьким, которого она дрессировала. Потом, когда это прошло, я отдалилась, и мы стали друзьями просто. Я ей благодарна. Этому человеку написано большое количество текстов, и каждый раз, когда их читаешь, ты ощущаешь прямо квантовый скачок, который произошел тогда – и в жизни, и на письме. Количество этой энергии, жара в тебе накапливается, и тексты становятся лучше на порядок. У меня практически целый год был посвящен только этому человеку, и он очень много изменил в моем мировосприятии. В первой книжке ему посвящена целая глава. До сих пор большие друзья с ней. Да… Мы на очень интересные темы разговариваем, давно со мной про любовь никто не разговаривал, только про блоги и про стихи – про все самые скучные вещи на свете.

А секс – это интересная тема?

– Обожаю про секс!

Есть ли у вас эротические стихи?

– Есть парочка, наверное, тех, которые можно отнести к отдаленно эротическим. Я знаю специально эротических поэтов, таких крутых, как Вера Павлова, например, и ими глубоко восхищаюсь, потому что я никогда не смогу на такую изнанку себя вывернуть. У меня другая изнанка просто – про другое. У меня изнанка про страхи, про отношения со смертью, про отношения со старостью – это моя интимная зона. Мне про это страшно говорить. А они реализуются через телесное все, поэтому им важнее сказать про телесное, оно является для них носителем всего духовного. Я вот так не умею совершенно, не пыталась, это не мое, у меня жесткие границы в этом смысле. Я не представляю, как можно выйти на сцену и прочитать что-то такое.

Секс для вас какой знак в отношениях – восклицательный, вопросительный, запятая, многоточие?

– Это знак равенства, если мы говорим о знаках. Это то, что делает вас равными. Секс равен любви. Это история про доверие. Поэтому я так не преуспеваю в случайных связях, к сожалению. Я всю жизнь пытаюсь научиться, и никак не преуспеваю, и не понимаю, как устроены люди, которым это легко дается – случайные связи без продолжения. В принципе прикольный жанр – короткий жанр в любви, малая форма, как стишок. У меня есть ряд подруг, которые очень легко на это смотрят – это еще один способ интересно поговорить с человеком. Ведь секс очень много о человеке рассказывает. Дико интересно, как он реализуется в этом. Это еще одна сфера творческой реализации. Это же всегда невероятно творческая история, причем как бальные танцы практически, даже скорее как контактная импровизация. Про коммуникации. Про границы. Про доверие. Очень много можно узнать, я просто не умею. То есть, если с людьми спать – значит, их любить. А любишь же ты совсем не всех.

В чем сексуальность мужчины? Что вас больше всего возбуждает?

– Мозги, конечно! Прежде всего. Потому что, конечно, есть красивые. Очень! Которые непонятно, как сделаны. Боженька в счастливую минуту творил, лепил этого мужчину, так все сочетается и поет в нем – какая-то гармония в том, как он устроен. Но ты задаешь буквально пару вопросов, шутишь две шутки, видишь, как человек парирует, отвечает, где там пружина, и понимаешь – хочешь ты его или нет в эту самую минуту. Потому что красивых очень много, и это важно, чтобы мужчины были красивыми, но красота – это далеко не все. Совсем не все вообще!

Случалось так, что покажи мне раньше этого человека, я бы очень удивилась, что испытываю к нему такую бурю эмоций. Но просто он так мыслит, и такой у него в голове мир, что невозможно в это не влюбиться, хочется там жить, в этом мире, хочется быть прописанным в той системе координат, в которой он живет. Хотя посмотрел бы и не понял, что ты там полюбил. Уже по тому, как человек говорит, и ест, и целуется, можно представить, что он представляет собой как любовник. Но есть люди, которые очень удивляли, прям очень! Никогда не подумала бы, что человек может быть таким чутким, таким отдающим и таким творческим любовником по его манере, по его поведению и по тому, как он себя позиционирует в пространстве. Случались большие и счастливые открытия. А вот разочарований не было.

Солистка «Ночных снайперов» Диана Арбенина сказала, что не хочет связываться с музыкантами. А что вы скажете про поэтов?

– А я бы не стала связываться с поэтами. Зачем жить с человеком с, условно говоря, такими же отклонениями, как у тебя, с такой же болезнью? Хочется другой болезни, которую ты не знаешь. Поэты, как правило, это очень раненые люди. Я сужу и по себе тоже. Раненые настолько, что сквозь эти отверстия в их теле в них все и проходит – как Коэн писал, всюду трещины, но сквозь них попадает свет. Мир вступает с ними в непосредственное взаимодействие, не просто сквозь корку продирается. Все рикошетит в них всегда, они собиратели пуль. У Клавдиева, моего друга-драматурга, есть такая пьеса, «Собиратель пуль», я ее очень люблю. Вы будете две мишени такие ходить. Чего хорошего? Нужно, чтобы он тебя защищал, чтобы он был сильнее. Поэтому рядом с поэтом я себя не вижу.

Музыканты, может быть, режиссеры, фотографы. Но все мои представления о том, кто мне нравится и кто способен меня заинтересовать, столько раз разбивались в пух и прах кем-то появившимся новым, что я уже ни о от чего не зарекаюсь, мне очень разные люди нравятся.

Вы сами завоевываете мужчин или ждете, когда принц сам догадается?

– Я завоевываю, к сожалению. Я устроена по мужскому принципу. Мне нужно покорять, причем, если я бываю отвернута или принята холодно, я принимаюсь вести себя как Дон Кихот: начинаю стаскивать к той крепости, где сидит любимый человек, какие-то тюки с трофеями, какие-то победы, плененных сарацинов, каких-то наложниц – вот же, вот же, выйди на крыльцо, Дульсинеюшка! Это выглядит очень смешно. И Дульсинеи, как правило, чувствуют себя неловко и глупо и не знают, как реагировать. Они высовываются такие заспанные, говорят: «О! Это ты? Заходи, чаю попьем». Как?! Так вот же я, вот сокровища, рабыни, воины – смотри! – Ну заходи-заходи, давай по-простому, без этого всего.

А если вас завоевывают – это не так интересно?

– Это страшно очень. Потому что если я хочу сдаться, я знаю это с самого начала, меня не надо завоевывать для этого. Я люблю драться, я люблю соперников, я люблю мужчин, которые могут меня переспорить, которые могут меня перешутить, которые, несмотря на мой дурацкий казарменный юмор, могут в той же манере ответить мне и сделать меня в одну минуту – это круто, больше того – это заводит, конечно. Когда человек делает вдруг тебя в том, что ты вроде как лучше всего умеешь. А ты умеешь пиздеть – не мешки ворочать. Причем как никто.

Вы часто влюбляетесь?

– Как-то всегда считалось, что да. Но это изменилось в какой-то момент. Года три уже как не могу полюбить никого. Раньше это было легче как-то. Раньше как-то после полугода печального опыта ты довольно быстро восстанавливался, регенерировался и был готов на какие-то новые подвиги. А тут как-то все. То, что это обреченная история, было понятно еще три года назад. Она тем не менее длится. В разных каких-то агрегатных состояниях. В ситуации полного необщения, игнора глухого, в ситуации попыток коммуницировать, а-ля плохой дружбы посреди плохой любви, и все не работает, ничего не проходит. Я бы рада, но нет.

Вы сейчас одна?

– Ну да, получается так. Ну неинтересно же спать с людьми, которых не любишь. Не вижу в этом азарта. Ну смысл? Ты прекрасно знаешь, что наутро ты проснешься, посмотришь, подумаешь, как стыдно, какой-то опустошенный, какой-то неловкий, какой-то типа прощаться, но ты же не любишь его, тебе не хочется ему завтрак готовить, тебе не хочется, чтобы он позвонил потом, тебе как раз хочется, чтобы он не звонил потом, а это такие отношения неправильные, лучше не начинать. И со всеми, кто претендует на эту роль: давай не навсегда, но, может, попробуем? – предпочитаю дружить.

ИНДИЯ: ЕШЬ, МОЛИСЬ, ЛЮБИ

Вы много путешествуете, пишете потом в своем блоге репортажи из разных точек мира – какое место изменило вас, сбило какие-то жизненные прицелы?

– Я прожила месяца три суммарно в Индии. У меня все перевернулось в голове. Все, что во мне было до Индии, оно не то что исчезло, оно просто претерпело максимальные изменения, поменялось местами. Потому что когда ты понимаешь, что человеку в среднем нужно вдесятеро меньше денег, в пять раз меньше одежды и в три раза меньше еды, чем он полагает, чтобы быть абсолютно счастливым, что в принципе существует такой контекст, в котором человек может быть счастливым без беспрерывного самокопания и самобичевания, рефлексии и стыда за все несовершенное, и западная модель «быстрее, выше, сильнее» – эта бесконечная гонка – где-то может не работать, потому что это не правило и не норма для большинства азиатских людей, – это меняет картину мира.

Важно только то, что ты сейчас чувствуешь, важно не жить будущим, когда ты ипотеку свою отдашь, кредит за машину, и вот тогда тебе будет счастье, хотя мы все знаем, что тогда тебе захочется большего во много раз, а важно, что ты сейчас собой представляешь, чем ты сейчас живешь. Все страшно ругают «Ешь, молись, люби» сейчас, с Джулией Робертс. А я читала книжку как раз после Индии вернувшись, смотрела кино и понимаю, что просто европейское сознание отвергает, как вирус, это ощущение удовлетворения моментом. Потому что как только европеец поймет, что жизнь – конечная штука, что он соревнуется в производстве тщеты и в этой гонке практически никогда не останавливается, рухнет вся экономика к чертовой матери. В Америке, на Западе, везде. В Индии намного труднее жить в чисто бытовом смысле, но гораздо проще в коммуникационном. Если ты в Индии въедешь на своем скутере в задницу какому-нибудь неожиданно затормозившему на повороте таксисту, погнешь себе раму и ему поставишь вмятину, он выйдет, и станет хохотать, и стучать себя ладонью по ляжкам – там нормально, что машина ломается, портится – они для этого и есть, чтобы биться, ржаветь, жертвовать стеклами. Там нормально, что люди стареют, ошибаются, там никто не делает такого лица, будто ты первый, кто это себе позволил, и теперь на тебе пятно позора навсегда. Там так все просто, и ты все время подвоха какого-то ждешь, там никто ничего не хочет от тебя. Другое дело, что там заманчиво очень остаться в какой-то момент. Это дико завораживающая перспективка, но ты сразу сойдешь с радаров везде, где ты только себя представляешь – здесь про тебя мгновенно забудут, конечно. Там совсем другое время, там совсем по-другому оно течет. У меня на Гоа за полтора месяца прошло полгода как минимум. Я считаю, что я гораздо дольше, чем 2010-й, прожила, я прожила еще каких-то параллельных пару лет. Потому что то, с какой скоростью там информация обрабатывается, то, как быстро находятся ответы на все вопросы; ты их только сформулировал – и уже знаешь ответ. Это кайф. А меня еще поражало то, что как только ты про кого-нибудь вспомнишь, садишься на скутер и через час встречаешь этого человека за соседним столиком в шеке на берегу. Этого никто не может объяснить.

Там много сейчас русских?

– Там достаточно большая русская община, но их поприжали в последнее время, потому что они много всего навыкупали. Начались дела о незаконных присвоениях земель, потому что раз в десять лет к власти в Гоа приходит какая-то новая община: итальянская, еврейская, немецкая, – она выкупает половину всего, как и каждое следующее поколение, которое считает это раем на Земле, пытается его немедленно себе присвоить. А индийцы, они наивные только на вид, а на самом деле они большие молодцы: в какой-то момент приходит новое правительство, аннулирует все предыдущие акты о недвижимости и забирает все обратно. Они умудряются одно и то же продавать несколько раз.

Поверили ли вы в реинкарнацию?

– Про реинкарнацию я и так все знала. Я никогда не была религиозным человеком, только в раннем детстве, а дети вообще ближе к религии. Мама крестила меня в три месяца, я, как и положено, носила крест, ходила с мамой исповедоваться (очень странная процедура) и причащаться. Это все меня завораживало. Просто дети очень любят ритуалы, особенно красивые, там же пахнет особенно, там люди особенные приходят со свечами, и я все беды, проблемы проговаривала батюшке: что я маме грублю, что-то еще, – и уходила счастливая, какое-то время несла в себе тишину, пустоту. Но теперь я уже взрослая девочка и понимаю, что любая религия – это только вопрос интерфейса, и разница только в том, в какой ты операционной системе работаешь, условно, что там у тебя – PCили Mac, – что тебе удобнее? Все выполняют одни и те же задачи. Мне про буддизм определенно удобнее, чем про христианство, потому что я не понимаю, почему такое количество стыда и горечи должно быть у человека за то, чего он не делал? Почему он виноват с самого начала тем, что он родился? И почему столько стыдного и запретного в очень простых вещах? Я понимаю, что это когда-то выполняло очень мощную социокультурную роль, потому что другого способа воздействия на людей не было ни у кого. Церковь – это офигенный большой манипуляционный аппарат и сразу охватывает огромное количество людей, но сейчас это все выглядит уже по-другому. Нами в основном управляют медиа. В любой вере очень боишься эту грань потерять: ты еще здесь, и ты способен критично оценивать какие-то вещи, но есть опасность, что перешагнешь это через какое-то время и превратишься в одного из этих ебанашек с книжками у метро, и ты себе тогда этого не простишь. Главное, что у тебя есть – это адекватность и вменяемость, а там очень легко подвинуться крышкой в какой-то момент. Я наблюдала, как это происходило – довольно пугающая ситуация. Люди все продавали, все сдавали, больше ничего не нужно, рвали привязанности, до свидания, родители – тут уже дело не в религии, а в том, что кто хочет сойти с ума, обязательно сойдет на любой почве: любви, религии, на чем угодно. Это был один из главных опытов за прошлый год: в конце января я уехала, в марте отпраздновала там день рождения, встретила на берегу океана в обнимку с друзьями. Гоа – это такая всемирная здравница фриков, где со всего земного шара собирается самое красивое и отборное фричье – татуированное, дредатое, разодетое; с музыкальными инструментами, эквилибристическими приблудами, с факелами; танцоры, факиры, игроки на дудуках всяких – приходят на пляж закат встречать, и начинается представление…

ПОЛЕЗНЫЕ ПРИВЫЧКИ

Вы курили на Гоа?

– Конечно, как же там можно не курить? Там же это сыплется с деревьев практически, тем более такого качества нечеловеческого, в Москве такого не найдешь никогда. А мы и про это будем говорить?

Если вы не против, конечно. Это как-то стимулирует творческий процесс?

– Не думаю, но это очень сильно успокаивает. Потому что жизнь моя связана с очень большим напряжением даже чисто физическим, мышечным. А если покурить, внутри отпускает эту пружину, которая все время сжата. Я много времени на людях провожу: уезжаю в десять утра, приезжаю в двенадцать с чем-то ночи – такое бывает. После этого ты просто не уснешь от адреналинового шока, если не придумать какой-то способ расслабляться; тебя будет колбасить. Не то чтобы это был единственный способ, я крайне редко к нему прибегаю, есть та же медитация или можно выпить горячего чая с молоком, например, только если ты хочешь себя немножко наградить, чтоб хоть чуть-чуть выдохнуть.

А вы не боитесь?

– Я никогда не стану наркоманкой, потому что я очень много людей перевидала в разных состояниях, откачивала, приводила в чувство, возила к наркологу – я много чего знаю. Но любые вещи могут быть очень полезными или убивать – нужно только знать меру. В великом множестве религиозных культов есть практики, связанные со стимулирующими средствами, они используются для достижения определенных состояний. Так что все вопрос ума и меры. У меня с любыми стимуляторами отношения, как с инструментами. Ты же сам по себе очень стройный хороший механизм, важно ничего в себе не нарушить, не выбить из пазов, не сбить резьбу, не сломать. Просто ты разными способами себя балансируешь, настраиваешь, чтобы с двигателем все было в порядке, с приборной доской, с переключателями, чтобы ты не перегревался, чтобы система охлаждения работала правильно, чтоб ты нормально спал и так далее.

Вы за легализацию легких наркотиков?

– Когда люди говорят про лигалайз, я начинаю улыбаться: «Слушай, ну ты же знаешь, где достать, если тебе нужно? Зачем тебе, чтобы это было легкодоступно? Представляешь, какое количество идиотов, которые вообще не контролируют своих состояний, и они укуренные начнут водить машину, на мотоциклах ездить?» Да, общество более-менее идет к этой практике, в Голландии легализовали, в Калифорнии легализовали – прецедент создан. Это офигенная альтернатива бухлу. А на этой территории бухло совершенно иначе понимают, чем его надо понимать: пьют от отчаяния, пьют невероятно много. В среднем двадцать литров в год – это пиздец, как много. За гранью добра и зла. Норма – пять литров в год на человека. Нация после пятнадцати становится на границу вымирания. Если привить другую традицию, то, возможно, мы как-то сломаем тенденцию. Но до этого еще далеко.

Можно ли пропить талант?

– Можно себя сломать. Ведь мы замечательный ретранслятор, очень тонкий прибор по передаче определенных сигналов, вибраций, энергий. Слова формируют энергии и выстраивают мир вокруг себя. В частности, я с ужасом осознала, у меня есть стишок, написанный сто лет назад на пятом курсе, в девятнадцать лет, там есть такой текст: «Давай будет так: как будто прошло пять лет, и мы обратились в чистеньких и дебелых, и стали не столь раскатисты в децибелах, но стоим уже по тысяче за билет. Работаем, как нормальные пацаны, стрижем, как с куста, башке не даем простою, и я уже в целом знаю, чего я стою, плевать, что никто не даст мне такой цены. Встречаемся, опрокидываем по три чилийского молодого полусухого, и ты говоришь: горжусь тобой, Полозкова, и – нет, ничего не дергается внутри». Буквально позавчера девочка в нашем спектакле читала этот стишок, и я поняла, что прошло пять лет, и мы стоим по тысяче за билет в «Практике». Я в то время не то что не читала со сцены, у меня даже ни одной книжки не вышло еще. Я не очень даже представляла, чем собираюсь зарабатывать, на что этот билет. Это все было на уровне хобби, о котором было стыдно рассказывать друзьям, потому что писать стихи – это очень не по-пацански, нет бы на кикбоксинг она ходила, тогда было бы интересно. Откуда бы? Стихи имеют прямое магическое действие. Я уверена, что люди, которые правильно умеют со словами обращаться, умеют правильную вокруг себя реальность выстраивать. Вот почему меня так шокирует то, что люди себе позволяют говорить в сети, например. Точно совершенно – словами можно наколдовать себе что угодно. Слова – это аналоги вещей в другом измерении.

Стихами можно заработать деньги?

– Конкретно стихами никогда даже не стоит пытаться. Это неправильный способ зарабатывания денег. Хотя поэзия, как ни странно, сейчас очень востребованная штука. Мне кажется, люди дико истосковались, у них огромный голод по стихам, которые они понимают, по каким-то текстам, в которых они будут себя узнавать. Долгое время поэзия была какой-то почти сектантской практикой людей, на каких-то непонятных языках разговаривающих, заговаривающихся, пифийствующих, впадающих в экстаз, все прочее – очень странные, неприглядные, в узко специализированных клубах на двадцать человек – очень такая стремная богема, несколько асоциальная, все, как мы любим. Это, слава Богу, ситуация сейчас меняется, и появляется много внятных, адекватных, ироничных, живых, ясных людей с хорошим языковым чутьем, правильным посылом, которых интересно слушать, про которых интересно знать, биографию которых читать хочется.

ВЕРОЧКА, ЖИВУЩАЯ В СЕТИ

У вас на сайте уже больше двадцати тысяч посетителей. Как вы сами себе объясняете, что ваша личная жизнь стала интересна такому большому кругу читателей?

– Двадцать одна тысяча – сегодня с утра я смотрела. Бывает до шестидесяти тысяч просмотров в день. Все страны, все континенты – уму непостижимо! Мне это странно. Я не порнозвезда, не Антон Борисович Носик, не Лебедев, у которого пятьдесят тысяч. Тем не менее я в первой «десятке». Основная причина, думаю, в том, что мне самой остро интересно, что вокруг происходит. Может, для большинства людей я единственный внятный голос из той среды, в которой я живу. Я не пафосный, не нарциссический, не проповеднический, не хвастающий репортер из той истории, к которой многие хотели бы иметь отношение. Я рассказываю, как мы поехали с братьями Кристовскими на квадроциклах под Нижний Новгород, я врезалась в сосну, выкорчевала ее, сломав посередине, надела раму на квадроцикл и заработала себе синяк на пузе в виде навигатора. Я такой, что ли, для них ретранслятор из очень интересного места, я не сама по себе объект интереса.

Вы считаете себя голосом поколения?

– Нет, упаси Господь. Я однажды обнаружила себя голосом поколения, сказав в интервью одному изданию, что для меня и моего поколения свойственна ужасная безответственность по отношению к людям, с которыми мы живем или встречаемся. Люди не умеют совершенно друг о друге заботиться. Это правда. И журналист, по ходу, мне все время вписывал фразу «я, как представитель поколения», хотя я так не говорю, и у меня нет такой схемы в голове. Поколение – это очень разные люди всегда. Мои ровесники – это музыканты в Гнесинке, фотомодели, хипстеры, а еще «нашисты», «Румол», футбольные фанаты, которые пиздят смуглых ребят на Манежной площади, это все не мое поколение вообще, упаси Господь! А меня потом били за это интервью дрекольем, типа, кто ты такая, чтоб говорить о поколении?

Если бы учились на журфаке сейчас, в каком календаре Путину снялись? В первом или во втором?

– Я бы не снималась ни в коем случае ни в первом, ни во втором. Но мне жаль, что это происходит. Вот у Оруэлла было Министерство правды. Этот календарь означает, что сами работники министерства или будущие работники министерства вдруг внезапно начали верить в то, что им нужно говорить. Я понимаю, что девочки глупые, стали участницами акции, которая легко могла быть и проплачена. Некоторые истории на деньги «нашистов» ребята уже устраивали на журфаке и мне предлагали участие. Бог отводит меня от некрасивых историй. Мне никто не сказал, на какие деньги это делается, но когда я увидела Якеменко на презентации книжки в главной аудитории факультета, я порадовалась своей интуиции.

Предпочитаете сохранять нейтралитет?

– Сейчас такая ситуация в обществе, когда, к сожалению, невозможно нейтралитет сохранять. Даже если ты про тряпочки пишешь в журнал Elle, ты все равно должен четко знать, с кем ты. Если Сапрыкин в журнале «Афиша: все развлечения Москвы» пишет про Манежную площадь и избитого Кашина – все, никакой неполитизированной журналистики не осталось в стране. Все! Революция уже скоро, все уже скоро грохнет. Видно, к чему все катится. Десять тысяч человек на площади в центре Москвы. Организованные силы одних, организованные других, скоро все начнется, уже близко, уже пахнет. Поэтому никто не может ничего не думать по этому поводу. Мы только можем молиться, чтобы все оказалось не так страшно, как мы себе это представляем. Меня спрашивают: «Вера, а почему вы ничего не пишете про политику?» – «Потому что, чтобы писать про политику, нужно знать, кто ты такой и куда ты зовешь». Я имею довольно твердую позицию по этому поводу и могу ее высказать, но призывать за собой тысячи людей, которые читают мой журнал, – это большая ответственность. Единственное, что пока мы можем сделать – это поддерживать какую-то иллюзию мирной жизни в этом всем. Люди читают двадцать два блога, в которых новости с Манежной площади, и читают мой, где я пишу, что лечу в Красноярск, где мы с поэтом Воденниковым читаем стихи, – значит, существует мирная жизнь, есть какая-то альтернатива. Это моя основная функция пока. Мне не все равно. Я не принимаю приглашений от Первого канала участвовать в их телепередачах, я не принимаю приглашений по поводу участия ни в каких историях типа Селигера.

Вера, как вас друзья называют?

– Верун; Верунчиком называет меня мама. Самая прекрасная кличка была Врун, так меня лучшая подруга называла. Ну разные самые формы. Незнакомые люди, которые книжки приносят подписывать, обращаются «Верочка». Это до сих пор не мое обращение, и меня все время подмораживает, когда ко мне так обращаются. Это имя вместе с журналом подарила мне близкая подруга, которая на тот момент меня так называла, причем с издевкой: Верочка, как Верочка из «Служебного романа», которую играла Лия Ахеджакова. Помните: «Поставьте Верочку на место!» Меня бесило это страшно: ну какая Верочка? О чем вы? Такая девка два метра ростом в тяжелых ботинках, кожаном пальто. А она таким образом учила меня смирению, видимо. Я тебя буду называть Верочкой, пока ты не смиришься. И она завела мне этот журнал и подарила. Так оно и осталось. Я много раз хотела сменить юзернейм, но думаю, я много чем обязана этому слову. Восемь лет назад, когда я заводила этот журнал, это было смешно и свежо. Восемь лет – офигеть! А сейчас это выглядит, конечно, ну совсем пошлостью. Так что может случиться, что в новом году я придумаю журналу другое имя.

Вера Полозкова в «Радиогостиной»

«У Бога был Свой замысел, когда Он нас создавал. А наше дело — этот замысел понять, а потом реализовать его как можно полнее». Поэтесса Вера Полозкова о смысле жизни ( аудиозапись эфира )

Олег: Да, да! Ещё какое изысканное, ещё какое общество, ещё какой уютной студии! Сегодня в нашей «Радиогостиной» Екатерина Горбунова. Катя, привет!

Екатерина: Привет, Олег! Очень рада встретиться, очень рада поприсутствовать здесь.

Олег: Я сейчас вспоминаю свои детские годы. В детском саду меня ставили в угол, потому что я слишком медленно ел. Как будто, поставив в угол, ребёнку поможешь. Потом в школе получил «неуд» по поведению за то, что «спал на концерте артистов художественной самодеятельности». Но спать на плохих концертах не перестал. А всё-таки пытались переделывать. Вера Полозкова, поэтесса, наш сегодняшний собеседник. Вера, здравствуйте!

Вера: Здравствуйте! Здравствуйте, Катя, здравствуйте, Олег!

Екатерина: Здравствуйте, Вера!

Вера: Большое счастье с Вами сегодня быть в студии.

Олег: Вас переделывали?

Вера: Конечно!

Олег: А когда начали? В каком возрасте?

Вера: Очень рано. Потому что я нигде не умещалась. Я довольно крупный была ребёночек. И осталась крупным взрослым. Ни во что не влезала.

Олег: Подрубить!

Вера: Да, ни во что не влезала. Всегда была громче нужного предела. И вообще, раздражала взрослых, потому что очень рано и очень бойко заговорила. Всё комментировала.

Олег: И Вас просили замолчать?

Вера: Меня просили замолчать.

Олег: А Вы не замолкали?

Вера: Меня просили занимать меньше места в пространстве. Меня по-всякому очень переделывали. И продолжают, собственно, до сих пор. Но всё это способствует выработке такой же сверхнормы, как и всё остальное, иронии. И поэтому она меня спасает.

Олег: Ой ли? Способствует ли?! Я встречал людей, думаю, Вы их тоже встречали, которые говорят: «Ладно, меня переделывают, значит, я плохой, я никуда не гожусь». У Вас ведь сын, его тоже будут переделывать. Чем определяется, в какую сторону пойдёт человек? Здоровая ирония? Или «я никуда не гожусь», и «идите все отсюда»?

Вера: Это связанные вещи тоже.

Олег: Каким образом?

Вера: И здоровая ирония, и «я никуда не гожусь». Случаются у нас периоды и того, и другого. Я думаю, в жизни у каждого. Просто, как только давление снаружи переходит границу, ты из здоровой иронии выпадаешь всё-таки в это состояние, что, скорее всего, со мной действительно что-то не так, если они так все в этом уверены. Вопрос иммунитета психологического, сколько ты выдержишь этой нагрузки.

Екатерина: Ну а какой иммунитет может быть у человека, который ещё не сформировался, может быть, как личность?

Вера: Что касается моего ребёнка, то, я надеюсь что какая-то…

Олег: Она не будет давить.

Вера: … большая масса любви и принятия, которой он сейчас окружён, с самых первых дней, и большая удача в его случае быть окружённым действительно большим количеством влюблённых в него искренне взрослых, которым, по большей части, всё в нём нравится, будет служить ему какой-то бронёй против того, кто к нему полезет со своими щипцами и рамками. И так далее.

Олег: Вера, я вот не понимаю, как это получается. Ведь Вы в постоянных командировках, в постоянных поездках, выступления, гастроли. Ребёнку два года, два с половиной?

Вера: Два с половиной будет.

Олег: Как?Что — любить ребёнка на расстоянии?

Как Вы находите вот…

Вера: Я брала его с собой в полтора года его существования…

Олег: Полтора года ребёнку!

Вера: Я возила его везде с собой. Мы 16 концертов сыграли, когда я была на шестом, на седьмом месяце. И ещё 20 сыграли, ему было 8-9 месяцев.

Олег: И Вам не говорили: «Вы опять не умещаетесь в общепризнанные стандарты!»

Вера: Нет, я уже, слава Богу, занималась настолько своей работой, что… И такая у меня была правильная семья к тому моменту, поскольку с мужем моим, мы, собственно, в одной команде играем. И мы просто брали его с собой, поскольку… Мы довольно быстро и довольно легко обо всём договорились. Мы поняли, что сейчас отрывать по живому его от себя невозможно. Он, во-первых, грудной, во-вторых, самое главное, что с ними в детстве происходит, это как можно больше быть с родителями. А всё остальное, это уже детали. Он обожает, он потомственный путешественник. Он обожает поезда, обожает самолёты. Он действительно прямо острое удовольствие получает от любого транспорта до сих пор. Любая поездка на трамвае — это полное захватывающих впечатлений путешествие. Это всё очень удивительно, он перестаёт вообще капризничать.

Олег: Класс!

Вера: Его вообще ничего не интересует, голодный он, не голодный. Ничего. Он просто счастлив. Поэтому, собственно, у нас случилось просто попадание просто в характер.

Олег: Да, Катя.

Екатерина: То есть, по большому счёту, Вы воспитываете такого нового члена команды, который потом, может быть, будет и с Вами гастролировать?

Вера: У меня не было особенно вариантов.

Олег: Подождите, но так…

Вера: Но мне нравится так думать. Потому что…

Олег: Слушайте, это всё хорошо, а вдруг он потом скажет: «Да не хочу я, мама, это не моё. Я слесарем-сантехником буду».

Вера: Прекрасно, мой хороший. Главное, чтобы ты был хорошим сантехником, получал от этого максимум удовольствия.

Олег: Облома не почувствуете? «Я воспитывала члена команды, а получился сантехник».

Вера: Я просто сама — история про большую нарциссическую травму. Если Вы об этом спрашиваете. Я родилась очень поздно у взрослого достаточно человека, который всю жизнь воспитывал меня один. Без отца и без родни. Моей маме было 40 лет. 39 лет, когда я родилась. И она мудрая, и прекрасная, и сильная женщина, но она, конечно, не избежала вот этого:«Всё, чего я не сделала в жизни, сделаешь ты».

Олег: Да, да, да!

Вера: И она довольно часто мне это повторяла. И повторяет до сих пор. И не видит, в общем, проблемы в этой формулировке. А она, на самом деле, очень сложная, эта формулировка. Очень большую ответственность заключает в себе. Но при этом, несмотря на то, что у неё был, конечно, план, вложить в меня как можно больше всего. Нет ни одного кружка, который Вы можете себе представить, который я в детстве не посещала. Это была хореография, художественная школа, это была музыка.

Олег: Такая типичная… Позднесоветский ребёнок. Везде, везде, мне ещё и петь охота.

Вера: Сольфеджио, да. Всё, что угодно. Вся библиотека прочитала и так далее. Но я могу сказать, что как бы ни было это сейчас, я ей очень за это благодарна. У меня было, правда, в связи с этим довольно счастливое детство. И что бы я ни выбирала из этого. Она никогда не настаивала, чтобы я чего-то ни бросала или что-то. То есть, в любом случае…

Олег: «Пойдёшь на музыку, но отзаниматься надо два года обязательно».

Вера: В любом случае решение было за мной.

Олег: За Вами. А школа, учителя? Уроки литературы — для одних это великолепно, для других — это зубная боль. А для Вас?

Вера: Я помню, что у меня совершенно перевернулось что-то в голове, когда я пришла первый раз в 13 лет на подготовительные курсы факультета журналистики. У меня была довольно крутая школа.

Олег: Во сколько? В 13 лет?!

Вера: Да. У меня была довольно крутая школа. Она была в центре города. В ней учились всякие дети знаменитых родителей. И там действительно было всё здорово. Проблема в том, что сама система преподавания литературы в советской, постсоветской школе в основном заключается в вопросе: в чём состоит главная мысль произведения? И что этим хотел сказать автор? А меня такие вещи не устраивали, я помню, ну вот класса с пятого. Я могла вызубрить и на перемене узнать сюжет любого произведения и близко к тексту его пересказать. И красноречиво приврать там, где я не знаю. Но мне казалось, что литература — это, в любом случае, нечто большее. Как-то мне такое чудилось. А потом я пришла на факультет, и с нами начали обсуждать какие-то совершенно другие вещи. И задавать нам писать эссе о произведениях. И разбирать какие-то совершенно другие образные ряды, фонетические и всё прочее. Я поняла, у меня перевернулось представление о том, как это должно быть. Я думаю — а зачем, чем же мы занимались всё это время?!

Олег: Что же я делал?

Екатерина: Зачем тогда к шторкам привязывались, и какого они цвета?!

Олег: Да, Вы описываете моё ощущение попадания из школы на филфак. Абсолютно то же самое! Это, оказывается, это всё другое!

Вера: То есть, это примерно из какого-то двухмерного рисунка вдруг вырастает огромная 3D модель. И ты понимаешь, что у вещей, у слов появляются объёмы, масштабы, другие глубины. С тобой начинают разговаривать не просто как с человеком, не способным ничего почувствовать по поводу текста, и который должен просто его оттарабанить. Всё, что он помнит. Составить из предложенных слов близкий к тексту пересказ. А у тебя спрашивают по поводу того, как эта книжка влияет на конкретно твоё мировоззрение, что она тебе открывает. Тут у тебя начинается праздник.

Олег: Вдруг важен ты, а не только автор.

Екатерина: А, может быть, здесь всё-таки дело в том, что это уже для тех, кто понимает, что он, так или иначе, себя свяжет и с журналистикой, или, может быть, с писательством?

Олег: Но, подожди, учить-то этому надо с детства как-то!

Екатерина: Или, может быть, если ребёнок проявляет…

Вера: Химические формулы в нас вдалбливали вне зависимости от того, пойдём ли мы на химфак или нет, к сожалению. Я даже… Даже у меня были какие-то возражения на этот счёт. И когда мы законы акустики сдавали с физичкой, которую я, мягко скажем, не выносила, которая могла мне поставить 3 «двойки» за урок. Просто потому, что я ей не нравилась.

Олег: Там нет столько ячеек в журнале.

Вера: За не выход к доске, за отсутствие домашнего задания и за какой-нибудь, типа, «неподобающий внешний вид». Я тоже задавала ей, я довольно была дерзкая девица, и до сих пор осталась, на уроке вопросы: «Зачем мне всё это знать, если я никогда в жизни не буду этим заниматься?!»

Екатерина: На самом деле, мне кажется, каждый девяти и одиннадцатиклассник задаётся вопросом: зачем? Зачем не это?

Вера: Так вот я надеюсь, когда я смотрю на своего ребёнка и мысленно его поздравляю с тем, что он родился, слава Богу, уже в совершенно другой образовательной ситуации. Что существуют объединения по другому принципу. Что кроме государственных школ и систем преподавания в них есть школы с другими приоритетами. Есть частные школы, объединённые по другому принципу. Есть вальдорфские школы, где дети в качестве выпускных экзаменов сдают огромный последний спектакль, в котором они играют на духовых инструментах. И демонстрируют всё, что они выучили за этот год. Я ещё не думала предметно, что из этого всего ему подойдёт. Но хотя бы то, что у меня есть выбор, меня наполняет большой радостью.

Олег: Слушайте, а Вы сталкиваетесь с ситуацией, когда к Вам подходит человек, не знаю, может быть, журналист или критик, который вырос в той советской системе, и задаёт Вам вопрос: «Скажите, пожалуйста, Вера, а что Вы имели в виду, а что Вы хотели сказать вот этим стихотворением?»

Вера: Постоянно.

Олег: Как Вы сохраняете самообладание при таких вопросах?

Вера: Я просто, факультет журналистики помимо специальной оптики связан с литературой, закалил меня и одарил меня совершенно неиссякаемым морем иронии и любви к абсурду. Вообще, любовь к абсурду объединяет меня и мой курс гораздо крепче любых пережитых вместе потрясений и путешествий, приключений. Потому что всё, что мы добываем, из всего, что с нами происходит, это, в основном, чистый неразбавленный абсурд, которым я очень дорожу. И мы друг другу пересказываем эти случаи. Да ладно бы, просто они спрашивали, что Вы хотели сказать, или как Вы смели сказать…

Олег: Как Вы смели вот это сказать?!

Вера: … Не то, что я думаю, а совершенно другое! В основном, вообще, мой образ жизни как-то очень раздражает людей от литературы. Потому что, естественно, русский поэт, если он считает себя таковым, обязан глубоко пить, быть чудовищно несчастным, раз в пять лет читать в очень плохом клубе с чудовищным звуком и скрипящим микрофоном для четырёх своих друзей.

Олег: Это такое преломление романтизма XIX века. Такое уже особое.

Екатерина: Вы знаете, у нас на эту тему ещё до эфира, когда только мы выпустили анонс о том, что будет у нас эфир с Верой Полозковой, сразу же практически мне написала моя знакомая и задала вот следующий вопрос. Мария Князева. «Лиля Брик говорила про Маяковского: «Пусть Вова страдает от любви, так он напишет больше стихов». Теперь ты счастливая жена, Вера, и мама. А на твоём вдохновении это как-то отражается? Не ощущаешь, что душу рвёт реже, и желание писать пропадает?»

Вера: Если бы всё было связано ровно так напрямую, мне кажется, всем бы легче жилось. Но, к счастью, или к несчастью, когда у тебя появляется ребёнок, вещи, с которыми невозможно жить в одном мире, их становится в два раза больше, если не в три. Потому что до этого просто тебе не приходило в голову вообще, что происходит. То есть, теперь любой ребёнок, которого бьют на улице, на которого орут в аэропорту, ты не можешь на это равнодушно реагировать. Раньше тебе казалось, что это личные дела больных людей. Теперь ты понимаешь, что это не совсем так, потому что никаких посторонних детей для тебя не осталось. Также, как любые истории про то, что с ними происходит. Я помню, что как только я узнала, что я беременна, у меня резко выросли расходы. И я потом поняла, на что. Я стала переводить всё время какие-то деньги детям-бабочкам, в фонды. Потому что на секунду одну ты представляешь, что это твой случай. Что из всех этих вот совпадений с тобой случилось то же самое. И ты больше не можешь жить. Все эти люди тебе больше не могут быть чужими. Поэтому всё совсем не так просто, как кажется. Хотя, конечно, дети — это большой праздник. И, собственно, про этот праздник и в благодарность этому празднику написана детская книжка, которая называется «Ответственный ребёнок».

Олег: Это новая книга, которая вышла совсем недавно, не так ли?

Вера: Да, она вышла зимой. И даже уже продала свой первый тираж весь. И вышла допечатка.

Олег: А зачем? Скажем так, Вы писали это для кого?

Вера: Я писала это себе в детство.

Олег: Это себе в детство?

Вера: Да.

Олег: Это не кому — «вот моя целевая аудитория»… И так далее.

Вера: Да упаси Господь!

Олег: Слава Богу!

Вера: В тот момент, когда я начну так говорить, можно смело увольнять меня.

Екатерина: Вера, не было никогда страха, что с таким определённым взрослением, что Ваша аудитория не успеет повзрослеть вместе с Вами? Что вот те, может быть, девочки, девушки, которые полюбили Вас энное количество лет назад, которые, может быть, полюбили какие-то определённые совершенно вещи, совершенно такие — с долей здравого или, может быть, где-то слишком громкого протеста, вдруг перестанут ценить какой-то новый этап жизни?

Олег: Они же растут.

Вера: Я уверена, что есть и такие. И я лично получала, в общем, такие горькие слова прощания по поводу того, что «вот Вы когда-то были на острие в протесте, во всём; Вы знали про нас, а теперь всё изменилось». И так далее. Но…

Олег: Так для человека это личная боль, между прочим! Он потерял кумира!

Вера: Но мне, честно говоря, радостно, когда это происходит. Это значит, что ничто не стоит на месте, и всё меняется. Как бы было скучно 20 лет подряд работать и видеть в зале одних и тех же людей. Как хорошо, что происходит некоторая ротация.

Олег: Говорят о том, что Ваша аудитория — это юные девушки. Готовясь к эфиру, я сначала столкнулся вот с этим утверждением. Потом смотрю, да неправда это!

Вера: Да, это не так, слава Богу.

Олег: Это какой-то такой миф вокруг Веры Полозковой.

Екатерина: На самом деле, я, как человек, который видел зал изнутри…

Олег: В этой аудитории.

Екатерина: … я могу сказать, что это… Я даже не могу, если вот говорить о той же самой пресловутой целевой аудитории, выделить вот одну и сказать: «Так, вот это светловолосые, голубоглазые блондинки». Или, наоборот, может быть: «Зеленоглазые брюнетки от 15 до 19 среднего телосложения». Нет, есть абсолютно…

Вера: Было бы легче, если бы так можно было бы сказать. Но ко мне уже приходят давно на выступления с родителями.

Екатерина: Есть и пожилые дамы, и совершенно небольшие дети.

Вера: Да.

Екатерина: И совершенно такая разномастная аудитория.

Вера: Мне это очень нравится.

Екатерина: Кстати, у нас есть несколько сообщений.

Олег: Давай с ними разберёмся сразу.

Екатерина: Давайте их сразу и озвучим, да. Пишет Александра: «Вера, как Вы сами относитесь к совместным с Ваней Noize релизам на Ваши стихотворения? Удался?»

Вера: Да, Ваня хотел записать песню с использованием моего текста. Мы давно с Ваней дружим. И общаемся. Ваня невероятно глубокий и чистый, удивительный человек из всех, мне кажется, рэперов, которых можно себе представить. Он один из самых вообще прекрасных.

Олег: Мы одно из сообщений оставим на самый конец передачи. Катя, я думаю, ты поняла, про какое сообщение я говорю.

Екатерина: Да, я вполне поняла. Потому что тут два сразу про Noize. А то пока отложим.

Олег: Да. А я хочу вернуться…

Вера: Какое-то оно… Содержит справедливый гнев?

Екатерина: А поинтригуем Вас!

Олег: Да, уж потом. Смотрите, ещё один упрёк, который приходится слышать, готовясь к эфиру, я увидел: «Это не настоящая поэзия, это попса от поэзии. Это эстрадная поэзия». Но с другой стороны, ну помилуйте! Ну Маяковский читал на эстраде. Ну Евтушенко, Вознесенский, Рождественский читали на эстраде. То, что Вы делаете, Вы считаете попсой? Или это продолжение традиций? Или это ни то, ни другое?

Вера: Я никогда не пыталась со стороны оценить, насколько это попса, не попса. Если мы говорим о попсе, как о чём-то востребованном широкой аудиторией, то я рада, что у меня много читателей. Это часть вообще моей большой радости. Того, что я узнала довольно рано про собственное предназначение и стараюсь ему следовать. Вот и всё. Но могу сказать, что то, что считается многими не попсой, а какой-то очень закрытой, элитной и сложной, и прочей литературой…

Олег: Вот!

Вера: … мне, например, бывает совершенно недоступно. И мне кажется, уступает во многом тому, что сейчас собирает стадионы. Потому что вообще структура потребления и разделения на элитную и неэлитную культуру, очень сильно изменилась с приходом Интернета. Мы больше ничего не… Ну как сказать? Не всё так просто стало, к сожалению. Тот факт, что я просто с 16 лет веду блоги, и люди к 30 годам узнали обо мне в очень широких массах — это одно. Но сейчас в случае, если ты делаешь что-то, что связано с текстами и издаёшь при этом свои книжки по-прежнему двумястами экземплярами, проблема с тобой, а не с Верой Полозковой.

Олег: Сейчас легче найти свою аудиторию, чем лет 20-30 назад?

Вера: Сейчас легче найти свою аудиторию гораздо.

Олег: А свой голос?

Вера: Но при этом гораздо сложнее выжить в потоках фитбэка какого-то, то есть, мгновенной и хейтерской, ненавидящей и лестной реакции. Ты не будешь знать вообще, что из этого правда. Особенно, если начать довольно рано и в больших дозах это получать.

Олег: А Вы это читаете?

Екатерина: Вот, прямо синхронно хотелось.

Вера: Конечно!

Олег: Как? Вот вышло Ваше видео в Ютубе. Вы что, сидите и читаете эти комменты что ли? Это не вредно для психики?

Вера: Это очень вредно. Это прямо ты физически чувствуешь, как ты заболеваешь и отравляешься. Информацией же тоже можно отравиться, в общем. Особенно, направленной тебе лично.

Олег: А зачем тогда читаете?

Вера: Но это невозможно сделать, что-то производить, не…

Екатерина: Закрывая глаза.

Вера: … обращая внимание на то, какие отклики это получает. Да. Тем более, если это непосредственно какие-то отклики. Тем более, если ты это делаешь, в общем, всю свою жизнь. Мне казалось… В хорошие дни мне кажется, что у меня хороший иммунитет, и что я знаю, как закрываться, как прятаться, как защищаться и не заболевать, над всем этим смеяться. В плохие дни меня убивает, и я считаю, что всё, это последний год, когда я даю публичные какие-то выступления, когда я что-то делаю на публике. Я ухожу, и мне это всё больше не нужно. И так далее. Это издержки, видимо, той не очень простой профессии, которой я занимаюсь.

Олег: Что Вас вдохновляет продолжать заниматься этой, как Вы сказали, непростой профессией?

Вера: Когда ко мне приходят подписывать книжку и говорят, что проехали Индию по тому маршруту, который описан в индийском дневнике в первой книжке. Или приносят на подпись что-то и говорят, что из-за «Текста, который напугал маму», помирились с человеком, с которым были в ссоре на протяжении лет. Или что-то, тогда я понимаю, что просто другие голоса не так слышны. Это люди вряд ли будут писать об этом комментарии. И я как-нибудь иначе, кроме как в личных беседах, не получу об этом никакого сообщения. Но то, что это происходит, гораздо важнее всего этого «я».

Екатерина: Самый первый концерт — помните его?

Вера: А вот он был ровно 10 лет назад. Прямо без трёх дней.

Олег: Ух ты!

Вера: Да, мне был 21, и мой тогда ещё жежешный приятель (livejournal — прим. ред.), который заведовал маленькой поэтической программой в Доме Булгакова, сказал: «А ты не хочешь прийти почитать к нам на веранду?»

Олег: И Вы?

Вера: Я была, во-первых, меня трясло три дня. Я не могла есть, не могла спать. Мы собирали программу с моей подругой Полиной, с которой у нас была такая микрокоманда. Мы выходили, я ещё и пела тогда. И вот мы собирали стихи, собирали песни. И я думала — ну вот придут четыре моих приятеля, дорогих сердцу. И сердце моё сразу как-то успокоится и возликует. Там было 150 человек. Они не все влезли на эту веранду, в которой немного их помещалось. И меня, я помню, так это поразило.

Олег: Какой процент своих стихов Вы никогда не прочитаете в концерте? Есть такие?

Вера: Я думаю, что сейчас это процентов 60.

Олег: Эти стихи не будут прочтены в концертах?

Вера: Конечно. На концертах я читаю то, что написано в последние четыре года.

Олег: А, просто потому, что они…

Екатерина: Наверное, лучше тогда переспросить и спросить — а какие никогда не увидят свет?

Вера: Какие не будут опубликованы?

Екатерина: Да.

Олег: Пишете ли Вы «в стол»?

Вера: Какие-то никогда не будут опубликованы. Посчитать их, сколько их процентно, я, наверное, не смогу.

Олег: Но они есть?

Вера: Они, конечно, есть.

Олег: Потому что это личное, или потому что это запретная тема? Или потому что это…

Вера: Не, ну половина просто устарела.

Олег: Прямо так.

Вера: И уже оно нереферентно, как говорят.

Олег: Как оно может устареть, ведь Вы же читаете свои старые стихи?

Вера: Какие-то, которые кажутся мне всё ещё имеющие право на существование. Большая часть из них уже безвозвратно не принадлежит. Написаны человеком, которого я даже не могу вспомнить.

Олег: То есть, вот прямо так — человек меняется, и стихи как бы уходят вместе с прошлыми годами?

Вера: Конечно, я помню, что я… Ну как вот? Не знаю, как какой-нибудь человек, который с шести лет на сцене протестует против того, чтобы ставили его семилетние записи и релизы. Потому что всё изменилось, в общем. Так и у меня было чувство. Я помню, мы доигрывали «Стихи о любви» в «Практике». Мы играли их три года. Три года — это не очень большой срок. Но когда я выходила уже на последних спектаклях, я понимала, что ничего из этого, из того, что мы читаем со сцены, я уже близко не смогу написать.

Екатерина: Уже не чувствуете?

Вера: Просто это не мой способ доносить вещи, передавать эмоции. Это мило, что это есть, что это состоялось, что люди это слышат, что как-то это наних влияет. Но я уже не могу под этим толком подписаться.

Екатерина: Есть вопрос от Эли.

Олег: Причём, его повторяют уже в нескольких сообщениях даже.

Екатерина: Да, вопрос от Эли. «Ах, Астахова. Ася Астахова — конкурентка, коллега или подруга?»

Вера: Мы не знакомы. И, честно говоря, это в другом мире для меня происходит всё.

Олег: И ещё один вопрос здесь же. «Как случилось, опять совместная работа с Noize MC?» Вы сказали о том, что это здорово, но как началось-то?

Вера: Слушайте, а у меня вообще много, как ни странно, дорогих моему сердцу коллабораций. Например, у Сургановой есть песня…

Екатерина: Чайковская.

Вера: «Гертруда» на мой текст . У Вани вот есть этот сингл, у группы «Мегаполис» есть написанный на мой текст сингл, который называется «Другой», который я очень люблю. Их огромное количество. Вова Крестовский писал песни на мои тексты. У меня довольно, просто даже ничего специально я для этого не делаю, я просто с ними со всеми общаюсь. И по факту дружбы, какого-то общения мы придумываем какую-нибудь песню. Это так всегда и бывает.

Екатерина: Песня на стихи — это всё-таки комплимент автору? Или, может быть, попытка отобрать какую-то частичку души, которая была вложена в это стихотворение в момент написания, в момент его прочтения?

Олег: Или дополнить?

Вера: Случается, что я вообще не могу слушать то, что написано. Мне присылают, и я понимаю, что человек настолько не попал и сделал что-то такое нехорошее с моим текстом.

Олег: И что Вы ему говорите: «Ни в коем случае! Вы не имеете права это петь, исполнять»?

Вера: Да нет, пусть он играет.

Олег: Больно же.

Вера: А бывает, что я, вот как с Машей, что какой-то совершенно забытый текст извлекается на свет, становится песней. И я вдруг слышу то, что я вообще не могла в нём предположить. Так это грустно, и так это честно, и так это вообще… Совсем не стыдно, как мне казалось. Это прямо удивительно.

Олег: Аудитория, большая аудитория — стадион. Вы читаете стихотворение, но каждый из них, из слушателей, воспринимает его по-своему. Тысячи толкований, пять тысяч, десять тысяч толкований. Вы не боитесь, что люди извратят то, что Вы написали? И оно заживёт своей жизнью, которая Вам уже, собственно не принадлежит, иникак не подвластна для Вас будет.

Вера: Так и происходит. Но это же так всегда бывает, что в этом? Это часть плана, к сожалению. Так всегда бывает с каждым текстом.

Олег: То есть, Вы не будете переживать по поводу того, что «нет, нет, нет, я не понята, я не принята»?

Вера: Нет, ну, конечно, из тех, кто даже всё это репостит и читает наизусть на видео, и всё вот это, не знаю, полпроцента понимает, о чём они говорят. Но некоторые же понимают. И ради этого всё и делается.

Олег: Но есть и другая сторона. Читая Ваши тексты и слушая Ваши записи, я вдруг понял, что Вы говорите слова, которые вертятся у меня, но я их высказать не могу. Получается такой резонанс. И звучит, и оно начинает звучать. И это самые разные люди, от имени которых Вы пишете. Хотя всё это в одном человеке. Как ухитряетесь прочувствовать?

Вера: Не знаю, никогда в жизни у меня не было плана кому-то дать голос, кто, мне казалось, его не имеет. Как есть вот эта знаменитая цитата про улицу безъязыкую.

Олег: Да, да, да! Улица корчилась без языка. Маяковский.

Вера: Но улица безъязыкая, мне кажется, вполне за себя говорит. А то, что мне самой себе время от времени нужно объяснять, что происходит, и каким-то образом исцеляться от какой-то густой мглы, которая меня заполняет, и мне ничего с ней не удаётся никак поделать. Всё, что написано, всё исключительно про меня. И про моих внутренних обитателей.

Олег: Поэзия как способ какого-то самоисцеления? Или осмысления мира?

Вера: Конечно, абсолютно. Терапевтическая история точно.

Олег: То есть, она нужна Вам?

Вера: В первую очередь.

Олег: Вера Полозкова сегодня с нами в нашей студии. Сделаем коротенький перерыв. Я напомню, что да, сообщения есть. Но вы можете присылать ещё. Кать, напомни контакты, я всё забываю.

Екатерина: Я даже больше скажу. Вы можете нам даже позвонить. Это 8-800-333-17-06. Это телефон прямого эфира. Также Вы нам можете написать через наш сайт teos.fm, через наши приложения Viber, WhatsApp. Телефон отдельно сейчас продиктую. 977-850-09-96. Ну и приложение Теос. Ну а мы уходим на паузу.

Олег: В «Радиогостиной» с нами сегодня Вера Полозкова. Человек, который в представлении не нуждается. Мы начали сегодня с разговора о том, как мы пытаемся переделать людей, пытаемся переделать других людей. А насколько часто Вам приходится слышать сегодня упрёки в том, что Вы пишете неправильно, пишете не так? Мы немного говорили об этом перед эфиром. Но всё же. Вот Ваше сейчас…

Вера: Ну, конечно, сейчас очень сильно просто поляризуется общество. Расходится по разные стороны ринга. И, конечно, все, кто считал, все, кто определял меня в один лагерь, и остальные, кто определял меня в другой лагерь…

Олег: Хочется Вас в лагерь поставить, вот хочется! Ярлык повесить, и пусть висит.

Вера: Да, всем хочется как-то задать мне вопрос: с кем Вы, мастера культуры? И, как правило, ответы мои никого не устраивают. Поэтому, конечно же, я сейчас получаю максимум возражений всему тому, что публикую.

Екатерина: Наверное, если продолжать тему вдохновения и продолжать тему каких-то таких, может быть, резонансных событий в жизни, которые подталкивают к написанию каких-то новых произведений, то всё-таки от чего больше эмоции какой-то, стимула писать — от очень радостного события или, наоборот, очень печального?

Вера: Всё не совсем напрямую так работает.

Олег: Пропорции не нарисуем.

Вера: Всё работает так, что ты понимаешь, что какие-то вещи уже определённейшим образом пройдены и не вернутся. И радостные, и нерадостные. И всё, что ты можешь сделать, это каким-то образом их зафиксировать и дать им какой-то последний способ высказаться в текстах. Ты как бы всё время пытаешься ухватиться за уходящую натуру. И понимаешь, что каждый раз всё, что тебе хочется сделать, как-то о себе рассказать, всё, что ты рассказываешь, это, в общем, уже о другом человеке, как только оно сформулировано, это тебя и покинуло в этот момент. А грустно это или радостно? С одной стороны, конечно, грустно. Потому что всё это нас, в общем, неотвратимо к смерти приближает. А радостного в этом то, что ты, называя, ты освобождаешься от этого всего. И, возможно, у тебя будет какое-то время пожить без своих демонов, которые тебя преследовали на протяжении лет и лет. И вот они тебя оставили.

Олег: Вы говорили о лагерях и о ненависти. Вам ведь удаётся всё-таки, так или иначе, быть мостиком. Вы бываете и в Москве, бываете и в Киеве. Бываете в других городах. Беседуете с самыми разными людьми. Вот есть ли, с Вашей точки зрения, есть ли что-то такое, что обычный человек… Да, да, обычный человек, у которого нет сотен тысяч подписчиков, может делать для того, чтобы этим мостиком тоже становиться, а не умножать.

Вера: Конечно.

Олег: Вот не умножать ненависть. Потому что ну нельзя же так дальше жить!

Вера: Конечно. Любой человек, кто выбирает какой-то способ исследования мира, в котором оценивать и клеймить не работает.

Олег: Ведь есть чёрное и белое. Есть моё и чужое.

Вера: Пересоздаёт, переобъясняет. Раскапывает редкости и даёт о них знать. Творчески подходит ко всему — от приготовления борща до рассказывания детям историй. Он уже очень зримо, очень явственно, очень недвусмысленно меняет этот мир к лучшему каждую секунду.

Олег: Но это ведь постоянная работа не только интеллекта, но и эмоций, но и чувств, но и души.

Вера: Конечно!

Олег: Потому что проще — ребята, вот вы мне скажите, кого убить.

Вера: Конечно, ненавидеть гораздо проще. Да, да, покажите нам, мы пойдём его утопим. Но мы же не для этого как-то расширяли пространство сердца. Для того, чтобы искать лёгкие решения.

Олег: Вера Полозкова говорит вещи, которые… Ну они, на самом деле, очевидны. Но действительно такая жизнь гораздо сложнее. Она просто требует, не знаю, эмоционального участия что ли. Эмоциональной постоянной работы. Вера, как отдыхаете?

Вера: Я люблю путешествовать. Слава Богу, работа моя связана с тем, что я всё время еду куда-то. У меня было в жизни несколько крупных, мне кажется, подарков и благословений. В частности, вот мои друзья, это люди, к которым можно приехать в состоянии любой разобранности, вообще, близости к любым необдуманным решениям, и они тебя починят. За это им большое спасибо. Ну и ещё у меня есть ребёнок. Он сосредоточивает большой объём света в моей жизни.

Олег: Вы несколько раз говорили о поэзии как о работе. Работа — это что? Это выступления, это написание? Это работа над текстом, это оттачивание текста? Или и то, и другое? Можно без хлеба, как у Винни-Пуха.

Вера: Мне кажется, что это работа в том смысле, в котором Иосиф Бродский ответил на вопрос: над чем вы сейчас работаете? «Над собой», — он ответил. Мне кажется, что всё это — и редактура, и переезды, и гастроли, и подборки, и всякие вещи, это только следствие. А причина, как раз самое главное, вот происходит в той самой работе над собой.

Екатерина: Если говорить о каких-то запретных темах. Или, может быть, о каких-то внутренних, даже не то, чтобы барьерах, а, может быть, стоп-сигналах. Есть ли то, о чём Вы никогда не захотите, или, может быть, не станете писать, публично говорить.

Вера: У меня есть вещи, которых я не касаюсь в текстах. Это, правда, не могу назвать это запретами или барьерами. Мне кажется, это вопрос исключительно вкусовой. Потому что сейчас и дурновкусие, и пошлость, и просто плохое качество текста определяются не выбором темы, а просто тем, как это сделано. Хороший текст от плохого ты отличаешь не потому, что в одном есть мат, а в другом нет. А просто как, условно говоря, это качественный текст или нет. Не темой определяется. Просто есть какие-то вещи, про которые мне бы не хотелось, которые мне бы не хотелось затрагивать. Я стараюсь их не затрагивать.

Олег: Насколько Вы готовы писать или делать что-то на заказ?

Например, какая-то компания говорит: «Вот Вам наша футболка с нашей символикой. Выступайте, пожалуйста, в ней». Или говорят больше: «Упомяните, пожалуйста, как-то наш продукт».

Вера: Меня недавно позвали выступить на корпоративе большого тракторного завода с вопросом — написать стихотворение к 80-летию трактора.

Олег: Боже! И как?

Вера: Я сказала, что мне жаль, но для этого есть такие классные специалисты. А я, максимум, могу детский стишок только написать про трактор. И, собственно, он написан. И это как-то будет недостаточно для такого большого праздника.

Олег: Про дорогу Елена спрашивает. «Это поэтому у Вас так много произведений, написанных в поездах?»

Вера: Отчасти, да. Я просто действительно 10 лет практически не останавливаюсь, перемещаюсь.

Олег: Скажу страшную вещь. Но я предполагаю, что кто-то её скажет. Уже не Вам, а какой-нибудь девочке помладше лет на 15: «Что ты мечешься, девочка? Что тебя кидает оттуда сюда? Возьмись ты за дело! Если надо, лекарств попей, ибо есть они на рынке. И успокоишься. И будешь жить как все». Предполагаю, что вы такого, конечно, никогда не слышали.

Вера: Нет, я постоянно это слышу. Я просто, мне кажется, что в 2017-м году одна из огромнейших отвоёванных свобод человечества заключается, в том числе, и в отвоевании личного рабочего места, которое может и в гамаке находиться на берегу моря. И где угодно. Потому что, слава Богу, с приходом глобальных коммуникаций, мы можем быть собой в любой точке мира, и практически не снижая эффективности, а иногда и увеличивая её. Потому что если работа твоя связана не с банальной какой-то рутиной, подённой такой обязанностью, а, например, с генерированием идей, замыслов, текстов, чего-то такого, то ты эффективнее становишься, конечно, в тех местах, где душа твоя поёт.

Екатерина: Неоднократно в Ваших стихотворениях прослеживается такая мысль: вот бы стать, как все, стать обычной, самой стать. Это лукавство?

Вера: Я думаю, что это… Шутка. Нет, это просто…

Олег: Ирония такая.

Вера: …это приём…

Олег: Сейчас литературоведение начнётся. Подожди, Кать.

Екатерина: Так я же не против.

Вера: … используя который, контрастнее становится всё то, что ты потом о себе рассказываешь. У тебя есть какой-то идеал обычного человека, обывателя в голове. И всё, что звучит дальше в тексте, опрокидывает этот идеал. Но в этом есть большой смысл. Это создаёт какое-то движение.

Олег: «Вот бы стать, как все» — на самом деле, стать «как все» не получается. Нет…

Вера: Нет никаких «всех» потому что.

Олег: Вот! Они все разные. Они все разные! И вот, помните, как у Маяковского? У него там «единица — вздор, единица — ноль». Я предполагаю, что не согласитесь. И очень не согласитесь.

Вера: Я вчера ехала в машине из аэропорта домой с человеком, который … Вообще от Домодедово до дома — это полтора или два часа. И, в общем, так или иначе ты узнаешь о человеке всё, с которым ты едешь в машине. Но это ещё был специальный персонаж.

Олег: Тут ещё когда везут тебя, да.

Вера: Потому что мы начали «за здравие». И о погоде, урагане, о реновации, городе и так далее.

Олег: Об урагане и реновации — это «за здравие», товарищи!

Вера: А закончили какой-то такой потрясающей историей, которую он мне рассказал. И я в очередной раз, Катя, поняла, как мы все невероятно обольщаемся по поводу какого-то усреднённого идеала человека. Или мы знаем, как среднестатистический гражданин живёт. Или что-то. Этот человек был из Белгорода. Он таксует в Москве всего полтора года. Он в Москве, потому что он развёлся. И у него были огромные долги. Жена его работает судьёй. Он работал на таможне. И как бы ты дальше думаешь… И при этом, как сказать, уровень иронии, уровень начитанности, уровень невероятно здорового отношения к ситуации в стране. Человек вообще-то на госслужбе. У него, наверное, должны были быть какие-то другие представления. Уровень трезвости и понимания того, как всё должно быть устроено. И всё устроено не так. Но он прилагает большие усилия. Уровень того, как он говорит о ребёнке своём. Обо всём. Я вот понимаю, что я еду и внутренне в очередной раз над собой смеюсь. Ты вот думаешь, что ты как-то себе представляешь человека, который смотрит новости, усреднённого зрителя «Первого канала». Как-то себе там с ним внутренне споришь. Что-то ему пытаешься доказать. На самом деле, мы сотканы как нация, как государство из таких разных ниток. Как это всё удерживается в одном полотне?! Представить невозможно. Но просто начни изучать одно, и представление о каком-то том самом обывателе у тебя изменится навсегда, потому что с кем ты ни заговариваешь, особенно в России, мне кажется. Потому что здесь-то вообще очень специальный набор судеб осуществляется вокруг тебя вечно. Как Бродский говорил: «У всех, кто, мне кажется, жил в России, должен быть автоматический пропуск в рай».

Екатерина: Ещё он говорил, что поэт, в принципе, писатель живёт только в своём языке. Были ли попытки писать на других языках? И увенчались ли они успехом?

Вера: Нет, не увенчались. Были, но не увенчались. Переводят зато меня классно иногда. И я этому очень радуюсь.

Олег: Читаете переводы? Как-то анализируете их?

Вера: Конечно. Я говорю на английском, говорю на украинском. Вот эти языки мне доступны. Я способна оценить.

Олег: Тут спрашивают, разыграем ли мы книжку? Да, разыграем, но не здесь. А в другом эфире. Это будет послезавтра, друзья. Обязательно разыграем. Вера, смотрите, Вы говорите о том, что нельзя усреднять человека, но у обычного человека, как у того усреднённого, ладно, не у любого усреднённого, но всё-таки существуют определённые мифы о звёздах. Вот Вы — звезда. Во-первых, Вы оторваны от всех остальных.

Вера: Конечно, я чудовищно высокомерна должна быть, по идее.

Олег: Да, я до сих пор не понимаю, зачем Вы сюда пришли вообще?! Денег не платят, и так далее. Как опровергаете миф о самой себе? Случается ли Вам этим заниматься?

Вера: Я очень смеюсь. Я так люблю мифы коллекционировать о себе. Они такие все прекрасные.

Олег: Вы поделитесь, нет?

Вера: Последний о том, что… Ну вообще их много было классных. Что я, например, внебрачный ребёнок Филиппа Киркорова. Что сайт «stihi.ru», на котором я даже никогда не была зарегистрирована, вложил в мою раскрутку типа миллион или полтора. Что я — продюсерский проект, и на меня работает целый цех литературных негров, которые пишут… Разных возрастов.

Олег: Афроамериканцев — политкорректность.

Вера: Афроамериканцев. Как сказать, афроамериканцы эти при этом далеко не афроамериканцы, а люди всех возрастов. В том числе, и предпенсионного. Потому что у меня много…

Екатерина: Да хоть та же «Миссис Корстон».

Вера: Да, стихов от лица пожилых людей. От лица мужчин. И так далее. Это всё очень большая команда, которая вся сидит и пишет. И я часто себе представляю, как она сидит и пишет. Прямо я ей желаю внутренне, мысленно желаю вдохновения. Ну а последнее, естественно, что нет у меня никакой семьи. Что ребёнок мой, поскольку очень похож на отца, это просто моя такая подставная фиктивная семья, с которыми я фотографируюсь за деньги, а сама продолжаю жить на всю катушку.

Екатерина: Слушайте, часто же приходится фотографироваться. Людей-то отвлекать от процесса.

Вера: Да вообще! Я просто на секунду себе представила, если бы они, правда, не жили со мной, а, например, были наняты специально. Как бы мы встречались бы и осуществляли все эти фотосессии бесконечные?! Это же просто тяжело. Мы бы в разных концах Москвы бы жили.

Олег: Ещё один миф, который звучит снова и снова. Любой человек может быть звездой, если его раскручивают. Действительно, Веру Полозкову раскрутили? Может быть, на «stihi.ru», но кто-то её раскрутил. А сегодня уж точно любой может быть звездой. А я не звезда, потому что у меня нет такого дядюшки, у которого есть миллион долларов.

Вера: У меня есть грустная новость в связи с этим.

Олег: Правда?

Вера: Тех, кого раскручивают, и люди, в которых вкладываются действительно большие продюсерские деньги и возможности, от СМИ до… Далеко не всегда имеют возможность стать звездой. Очень часто они так и оказываются людьми, потратившими на собственную раскрутку по любой из причин огромное количество капитала. Не только денежного, но и медийного и прочего. Но так и остаются никому не нужны. Что касается меня, это даже смешно. Поскольку ни один человек никогда за всю историю не вложил ни копейки денег в то, что я сейчас делаю. Ни в мою команду, ни во что. Просто, мне кажется, мы просто были с девушкой, с которой мы придумали группу, с Леной Грачёвой, у которой сейчас свои проекты. Она живёт в Питере. Мы просто были максимально друг с другом честны и поделили всю работу, которая нам предстояла. И нам очень понравилось то, что вдруг… Сейчас это уже общее место. А 7 лет назад, когда мы выпустили пластинку, это было суперстранно, что будут тексты, которые будут звучать как тексты. И никакие не песни, никакой ни рэп, ничего. И у них будет отдельная музыка. И это будет сделано как концерт. Нам долго все крутили у виска и говорили: «В наших клубах не читают стихов. У нас не поэтические тут собрания».

Олег: Да Вы просто всё перевернули, на самом деле!

Екатерина: Да, не надо тут очки на переносице поправлять.

Вера: Сейчас уже это суперраспространённая практика. Кто только так не делает. Но когда мы появились, нам буквально отказывали в площадках. Говорили: «Вы не соберёте…»

Олег: Когда Вам говорят «ничего не получится», Вас это не останавливает?

Вера: Да, вы не соберёте, зачем вы за это берётесь?

Олег: Зачем?

Вера: Ну и как только мы начали… Там было искренне интересно. Мы из озорства, в общем.

Олег: И всё?! Потому что человек говорит: «Да не берутся. Там должны бабло заплатить!» Ещё что-нибудь.

Вера: На самом деле, мы отвечали за то, что мы делаем, что это классное. И нам хотелось очень это попробовать.

Екатерина: Вера, а вот смотрите, всё-таки постепенно какие-то люди приходят, уходят. Чтобы принять нового человека в эту, может быть, уже сложившуюся команду, вообще, происходит ли такое? Приходят ли новые люди?

Вера: Новые люди в команду?

Екатерина: Да. Можете ли Вы кого-то подпустить уже к такому — сокровенному?

Вера: Конечно. Конечно, приходят.

Екатерина: А вдруг испортят?

Вера: Что касается команды, то она вот последний раз изменила состав год назад. Так-то она, в общем, состоит из хорошо знакомых мне уже людей на протяжении лет. А что касается жизни моей и новых людей в ней, как друзей, так и каких-то… То она в этом смысле — там ротация потрясающая совершенно. То есть, есть люди, с которыми я общаюсь лет 16 с момента, как я поступила на факультет. Даже раньше есть. Есть школьные мои друзья, с которыми мы 20 лет вместе. Но есть при этом люди, с которыми ты сталкиваешься в Индии за общим столом. И вдруг обнаруживаешь, что ты, в общем, очень близко дружишь с человеком, которого ты знаешь всего-то, может быть, месяца полтора. И это очень приятно.

Олег: Расскажу вам гипотетическую ситуацию из будущего. Проходит лет 20, Вера Полозкова — общепризнанный мэтр поэзии. Приходит к ней какая-нибудь девочка 16-летняя. И показывает свои стихи. А стихи Вере Полозковой кажутся совершенно невероятными. «Это плохо, так никто не пишет, так нельзя!»

Вера: Я так обрадуюсь этому. Это уже сейчас происходит, и я так радуюсь этому. У меня есть несколько кураторских маленьких программ. Я вот вожу, например, на фестиваль в Плёс, «Tarkovskyfest» двух поэтов каждый год, с которыми я выступаю, и которые сами дают концерты. Чтобы показать их, как-то представить публике.

Олег: А что, если они другие?

Вера: Это такое счастье, если они другие. Вот сейчас я, например, только что договорилась с невероятной совершенно барышней, которая совершенно «вырвала» мои представления о том, как должно всё это на сцене выглядеть и звучать. Она поэт, но то, что она сделала с музыкантом, это не похоже на то, чем я занимаюсь. Это не женский рэп. Это не стихи под музыку, но это так круто! Это так удивительно! И я дня три, наверное, на повторе пожила с этим альбомом в наушниках. Позвонила и сказала: «Слушайте, Вы должны ко мне приехать. Это что-то невероятное, давайте дружить».

Олег: И ещё одна картинка из будущего. Тоже лет через 20 Вере предлагают отредактировать полное собрание, «полное» — ключевое слово, собрание своих сочинений на тот момент, включающее всё. Да, потом будет переиздание.

Вера: Какой ужас, Олег!

Олег: Возьмётесь?

Вера: Какой кошмар! Но если у меня будет какой-то классный, весёлый, полный принятия возможности в любой момент вытереть мне слёзы отчаяния человек, который будет со мной этим заниматься, я думаю, что мы это сделаем.

Олег: С чувством юмора определённым.

Вера: Да, да, ну просто как чуткий…

Олег: С комментариями автора. Записки на полях.

Вера: Чуткий, у которого сердце на месте. Тогда можно рискнуть.

Екатерина: Нет, на самом деле, мы не можем просто не задать один вопрос. Потому что девушка вот уже второй раз спрашивает.

Олег: И 30 секунд на него будет.

Екатерина: Да. В чём, на Ваш взгляд, смысл жизни, для чего Вы здесь?

Олег: Ладно, 50 секунд.

Екатерина: Для чего все мы здесь?

Вера: Как интересно. У меня есть ощущение, что мы все здесь для того, чтобы как можно полнее какой-то Божий замысел реализовать. У него был какой-то план, когда он нас создавал. Понять его и вникнуть в него, иногда уходят годы и годы. Но как только ты его понял, и как ты с ним базово разобрался, всё, что тебе предстоит сделать, это реализовать максимально всё, что в тебе заложено, и пригодится максимально людям, которые тебя окружают. Составить для них максимум радости, пользы и ощущения, что всё возможно. Наверное, в этом.

Олег: Не почитали стихи, эх, не почитали! Значит, не последний раз встречаемся. Вера, спасибо Вам большое за то, что заглянули.

Вера: Спасибо вам огромное. Вы очень крутые. Спасибо огромное.

Олег: «Радиогостиная» — Вера Полозкова была сегодня с нами. И ведущие программы: Екатерина Горбунова…

Екатерина: Олег Шевкун, как же без него!

Олег: Друзья, пишите, звоните. И встретимся ещё неоднократно здесь, в нашей уютной «Радиогостиной». Всем пока!